Изучение специфики православного правосознания, как может показаться на первый взгляд, в настоящее время имеет лишь исторический, ретроспективный смысл. Действительно, в постсоветском обществе, несмотря на интенсивное религиозное возрождение, активно верующие православные составляют сравнительно очень небольшую категорию людей. Но и им в основном не свойственна выработка особого православного правосознания; имеет место лишь ценностная субординация, при которой правовая, юридическая сфера жизни рассматривается как низшая по отношению к сфере нравственных императивов.
Однако ситуация сложнее и интереснее. Дело в том, что понимание специфики православного правосознания, доминировавшего у основной массы населения до революции 1917 года, может во многом прояснить истоки современного правосознания. Кроме того, это позволило бы понять и процессы формирования советского правового мышления. Последнее, на наш взгляд, может быть понято как историческая псевдоморфоза дореволюционного правосознания, специфическая «перекодировка» (иногда «с точностью до наоборот») отдельных его элементов. Понятие исторической псевдоморфозы, предложенное О. Шпенглером для обозначения исторических феноменов, отличающихся несоответствием формы и содержания, представляется нам в данном случае весьма плодотворным.
П. И. Новгородцев, как нам представляется, совершил принципиальный шаг в понимании процессов рецепции (и отторжения) западноевропейского правового сознания в странах «православной цивилизации», наиболее показательной из которых в этом отношении является Россия. Суть этого шага состоит в том, что если как славянофилы, так и их противники указывали лишь на отсутствие здесь правосознания в западноевропейском смысле слова, то П. И. Новгородцев указал также и на то, что здесь имело место правосознание принципиально иного типа. То есть помимо «отсутствия» еще было и «присутствие», но весьма своеобразное. Как славянофилы, так и западники указывали лишь на наличие внеправовых (в основном, традиционно-бытовых и нравственно-религиозных) регулятивов социальной жизни в православной цивилизации там, где Запад использовал регулятивы формально-правовые. Кроме того, православие всегда отличалось пышностью проведения обрядов, вызывающих благоговение перед Господом, начиная с украшенного драгоценными камнями алтаря и облачения на престол и заканчивая образом священника. Однако, П. И. Новгородцев же показал, что православное правосознание так же, как и западное, не оставляло лакун, тоже было «вездесущим», но оно оставалось незаметным, «невидимым» для человека с западными понятиями о праве и его взаимоотношения с другими формами регуляции социальной жизни.
Западное понимание этого взаимоотношения в классической форме было сформулировано И. Кантом: «Право есть ограничение свободы каждого условием согласия ее с такой же свободой каждого другого, насколько это возможно по всеобщему закону». В этой классической для Запада формулировке следует отметить, во-первых, узкое понимание «свободы» только как произвольности социальных действий (речь не идет здесь о свободе в первичном, онтологическом смысле — как сущности человеческого бытия или хотя бы как выборе между добром и злом); во-вторых, трактовку права как ограничения чего-то, а не побуждения к чему-то; иначе говоря, право рассматривается именно как форма, накладываемая на мир социальных действий, а не как содержание самого социального бытия, не его в буквальном смысле «правильный» аспект. Поэтому право в конечном счете оказывается не самостоятельным принципом социальных отношений, а необходимо предполагающим свою взаимодополнительность с моралью. Но поскольку право теперь само по себе ни к какой морали не понуждает, то в конечном счете деградирует до простой совокупности запретительно-предписательных ограничений, за пределами которых все без исключения оказывается приемлемым. Таким образом, первичное единство права и нравственности, понимание права как правильности целостного человеческого бытия, свойственное традиционным цивилизациям, здесь полностью разрушено.
