В стихах Корнилова осталась вечная Россия, еловые ее чащи, берестяные туеса,
волжский плес, красноперые окуни в реках, осталась как исток, о котором грешно забыть, как нить, связующая с поэзией прошлого. А в дальнейшем рядом с этим образом, не сливаясь, все активнее утверждался другой. «В лоб туманам, битвам, непогодам» шла молодая республика. Многолик ее образ. Это она — отважные летчики, что пришли на помощь гибнущему «Челюскину». Поднявшиеся в небо стратостаты — тоже она. И покоренная человеком, «перекошенная вода» Свири. И председатель колхоза, который «идет до конца» по нашей планете под дулами кулацких обрезов. Советская новь начала тридцатых годов дала Корнилову широту поэтического дыхания, масштабность мысли.
О лирике Корнилова не скажешь «ювелирная работа» — он поэтизировал все крупное, большое, сильное, любил лирическую гиперболу:
Ночь ли,
осень ли,
легкий свет ли,
мы летим, как планета вся,
толстых рук золотые ветви
над собой к небесам занеся.
Полюс радости и света в поэзии Б. Корнилова— «Песня о встречном». Многоголосая, она избрала в себя дробь пионерских барабанов, утренние заводские гудки за Нарвской заставой, гомон трудовой улицы. Это песня об утре страны, об утре свободного труда, об очень молодой, простой любви.
Поэмы Б. Корнилова, особенно «Триполье» и Моя Африка», выявили — сильно и рельефно — существенные тенденции его лирики: тягу к героическому, горячий интернациональный дух, монументальную лепку образов.
Корнилов шел наперекор сто раз перепетым истинам (ведь человек открывает их заново во все времена) — и романтически многозвездной была его поэзия (сколько их, «белых», «зеленых», «острых», «пылающих», «высоких» звезд, горит в его стихах!), а сам поэт — «сентиментален оптимистам липовым назло». «Сентиментален» потому, что в грохоте дней не подавил в себе человека, не приглушил боли от подлости и предательства, веры в любовь, радости — от солнечного запаха моря и песен под гитару ветреными ленинградскими вёснами. Он был «сентиментален» в том смысле, что не принимал жизни бездумно, искал себя в своем времени.
Корнилову близок «знаменитый, молодой, опальный, яростный российский соловей», дорог Пушкин, еще не расставшийся с «легкой юностью», неистовый — и уже трагически обреченный. Вглядывался в Пушкина — и лучше понимал себя, собственную судьбу:
Думаю о вас, не об убитом,
А всегда о светлом,
О живом.
Всё о жизни,
Ничего о смерти,
Всё о слове песен и огня…
Легче мне от этого,
Поверьте,
И простите, дорогой, меня.
Это было о Пушкине, было и о себе. «Всё о жизни, ничего о смерти», — как заповедь повторял Корнилов. И до золотой зрелости оставалось совсем немного, но до рокового финала — еще меньше.
